Неточные совпадения
Изредка она говорила с ним по вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не
выше и не глубже интересов к
литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
И, стремясь возвыситься над испытанным за этот день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей
литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось «о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной», о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят
выше всех соблазнов мира».
В новых
литературах, там, где не было древних форм, признавал только одну
высокую поэзию, а тривиального, вседневного не любил; любил Данте, Мильтона, усиливался прочесть Клопштока — и не мог. Шекспиру удивлялся, но не любил его; любил Гете, но не романтика Гете, а классика, наслаждался римскими элегиями и путешествиями по Италии больше, нежели Фаустом, Вильгельма Мейстера не признавал, но знал почти наизусть Прометея и Тасса.
— Но где ж он лучше? Он и в европейских
литературах, я думаю, не лучше и не
выше.
— Зер гут! как говорит хороший немец, когда выпьет ведро пива. Вас, мамаша, не изменила
литература: вы остались доброй пожилой женщиной, полной и
высокого роста. Да благословят бесчисленные боги ваше начинание!..
Я уже сказал
выше, что читатель-друг несомненно существует. Доказательство этому представляет уже то, что органы убежденной
литературы не окончательно захудали. Но читатель этот заробел, затерялся в толпе, и дознаться, где именно он находится, довольно трудно. Бывают, однако ж, минуты, когда он внезапно открывается, и непосредственное общение с ним делается возможным. Такие минуты — самые счастливые, которые испытывает убежденный писатель на трудном пути своем.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком
высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской
литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
— Давеча, например, я выказал ум, талант, колоссальную начитанность, знание сердца человеческого, знание современных
литератур; я показал и блестящим образом развернул, как из какого-нибудь комаринского может вдруг составиться
высокая тема для разговора у человека талантливого.
Но заметим, что и в деле науки и
литературы за великими личностями всегда сохранялся тот характер, который мы обозначили
выше, — сила естественных, живых стремлений.
Таким образом, перебирая разнообразные типы, являвшиеся в нашей жизни и воспроизведенные
литературою, мы постоянно приходили к убеждению, что они не могут служить представителями того общественного движения, которое чувствуется у нас теперь и о котором мы, — по возможности подробно, — говорили
выше.
Сознаюсь откровенно: из всех названных
выше соблазнов (умственное движение, публицистика,
литература, искусство, жизнь) меня всего более привлекает последний, то есть «жизнь».
Во всех западных
литературах три-четыре десятка, в русской — если не ошибаемся, кроме «Бориса Годунова» и «Сцен из рыцарских времен» — ни одной, которая стояла бы
выше посредственности.
Ив. Ильин уже не занимался
литературой и даже говорил о ней с пренебрежением; авторская слава уже не пленяла его: государственная служба, чины, ордена,
высокие места в правительстве — вот что составляло предмет его разговоров и желаний.
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем
высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая
литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Конечно, Гёте недосягаемо
выше школьной односторонности: мы доселе стоим перед его грозной и величественной тенью с глубоким удивлением, с тем удивлением, с которым останавливаемся перед Лукзорским обелиском — великим памятником какой-то иной эпохи, великой, но прошлой [Не помню, в какой-то, недавно вышедшей в Германии, брошюре было сказано: «В 1832 году, в том замечательном году, когда умер последний могиканин нашей великой
литературы».
В нем сосредоточивалось все, что составляло цвет тогдашней
литературы; его издатели были люди, стоявшие по образованию далеко
выше большей части своих соотечественников; стремления их клонились именно к тому, чтобы изобразить нравы современного им русского общества, выставив напоказ и дурное и хорошее.
Следовательно, заключение, приведенное нами
выше, вполне применяется к нашей
литературе последнего времени.
Тут уже
литература подымалась
выше своей обыкновенной роли, показывала более самостоятельности, и за то справедливо может гордиться своими заслугами».
Но во всяком случае — мы не ошибемся, ежели скажем, что стремления молодых и живых людей русского общества гораздо
выше того, чем обольщалась в последнее время наша
литература.
Ложь эта состоит в
высоком мнении
литературы о том, что она сделала.
Мы вовсе не хотели ставить нашу
литературу выше всех европейских, вовсе не думали приписывать ей небывалого беспристрастия и широты взгляда, отрешения от частных интересов в пользу общих, высшее сознание человеческого достоинства и т. п.
Возвыситься над мелкими интересами кружков, стать
выше угождения своекорыстным требованиям меньшинства, к сожалению, не умела еще до сих пор ни одна европейская
литература.
Выше мы заметили, что у нас не так заметно выказывался характер парциальности, развившейся в
литературах Западной Европы.
Только у г. Щедрина и находим мы по местам подобные запросы, и зато он до сих пор остается не только
выше всех своих сверстников по обличительной
литературе, но и вообще
выше многих из литераторов наших, увлекавших нашу публику рассказами с претензиею на широкое понимание жизни.
Сочинить брошюрку о том, что эпос Гомера воскрес в усовершенствованном виде в «Мертвых душах», провозгласить Лермонтова Байроном, поставить Островского
выше Шекспира — это все не новость в русской
литературе.
Благородные юноши, которыми так долго и усердно занималась наша
литература, не запутываются таким образом и потому представляются гораздо
выше остальной толпы.
Перед лицом этой безнадежно-пессимистической
литературы, потерявшей всякий вкус к жизни, трудно понять, как можно было когда-либо говорить об эллинстве вообще как о явлении в
высокой степени гармоническом и жизнелюбивом. Ни в одной
литературе в мире не находим мы такого черного, боязливо-недоверчивого отношения к жизни, как в эллинской
литературе VII–IV веков.
Спенсер о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не говорил и о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему наук ставил, кажется,
выше контовской. Мои парижские единомышленники относились к нему, конечно, с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в ту эпоху во всей философской
литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и о немцах, о тогдашних профессорах философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической теории мира.
Те, кто видал Рашель, находили, что она была по таланту
выше итальянской трагической актрисы. Но Рашель играла почти исключительно в классической трагедии, а Ристори по репертуару принадлежала уже к романтической
литературе и едва ли не в одной Медее изображала древнюю героиню, но и эта"Медея", как пьеса, была новейшего итальянского производства.
Лично я познакомился с ним впервые на каком-то масленичном пикнике по подписке в заведении Излера. Он оказался добродушным малым, не без начитанности, с
высокими идеалами по части театра и
литературы. Как товарища — его любили. Для меня он был типичным представителем николаевской эпохи, когда известные ученики Театрального училища выходили оттуда с искренней любовью к"просвещению"и сами себя развивали впоследствии.
В тех маскарадах, где мы встречались, с ней почти всегда ходил
высокий, франтоватый блондин, с которым и я должен был заводить разговор. Это был поляк П., сын эмигранта, воспитывавшийся в Париже, учитель французского языка и
литературы в одном из венских средних заведений. Он читал в ту зиму и публичные лекции, и на одну из них я попал: читал по писаному, прилично, с хорошим французским акцентом, но по содержанию — общие места.
Взошел на кафедру маленький, горбатенький человечек. Черно-седая борода и совсем лысая голова с
высоким, крутым лбом. Профессор русской
литературы, Орест Федорович Миллер. Он говорил о Византии, о византийском христианстве, о «равноапостольном» византийском императоре Константине Великом. Из-за кафедры видна была одна только голова профессора. Говорил он напыщенным, декламаторским голосом, как провинциальные трагики.
— Да оно так, Ваня. Мужчины везде стоят
выше. Что же против этого спорить? Возьми ты
литературу… за границей и у нас… за сто лет. Ну, две-три женщины, много пять — и обчелся, чтобы занимала в свое время первое место. А на сцене?.. Они царят!
Ее воспитание было направлено ее отцом, одним из генералов 12-го года, горячим патриотом; она была знакома с Жуковским, когда служила фрейлиной при дворе и чтицей одной из
высоких особ, и потому успела полюбить и отечественную
литературу, и отечественную славу, в каком бы роде она ни проявлялась.
Строгое исполнение приведенного
выше закона и широкое толкование его низшими властями сделало с 1827 года раскольников крайне осторожными, и
литература их, прежде обширная, с этого времени как бы иссякает, ибо не только авторы, но и переписчики, даже владельцы, даже читатели рукописей, при первом дознании о таком «преступлении» привлекались к суду.